"Первый гей-парад" - глава из будущей книги В. Малежика "Герой того ещё времени"
Александр Градский наводит мосты, ломает стену и объединяет Германию в колонке музыканта Вячеслава Малежика, щеголяющего в то же время юбке.
— Едем в город Ульм на встречу с творческой молодежью Федеративной Республики Германия. Попеть и, разумеется, попить. Бюргерские сосиски — в неограниченном количестве! — этот текст мой старинный товарищ Костя Воробьев, отвечавший за культуру в ЦК ВЛКСМ, произнес не как предложение, а как ультиматум.
И был стопроцентно прав: от таких предложений во второй половине 80-х не отказывались. Гласность и новое мышление уже набирали должное ускорение, по подиуму уже щеголяли девицы в длинных юбках с гордыми серпом и молотом на них и сверкающей надписью «Perestroyka» через все туловище. Михаил Горбачев популярен, как Элвис, но доллар на черном рынке все еще 18—20 рублей, а тебе перед загранкой вообще его меняют в банке по официальному курсу — 74 советские копейки. Ясно, что такое долго продолжаться не может и «лавочку» скоро прикроют, поэтому дураков не было: поехали все, кого позвали, — группа «Оливер Твист» (название ансамбля я изменил по причинам, которые совсем скоро вам будут понятны) и Александр Градский.
ФРГ… Наконец-то мы увидим настоящую заграницу — не эти венгрии-болгарии-польши. Мы возбудимся от этого царства разврата — ведь под скрежет первых видаков мы уже надкусили запретный плод, уже слышали все эти пышногрудые «я-я, даст ист фантастиш, гут, супергут!». И сладкий воздух свободы защекочет нам ноздри…
Но пока нам с Александром Борисовичем Градским щекотал ноздри совсем другой запах.
— По-моему, «Твисты» дунули травы, — озабоченно шептал мне на ухо Градский, провожая их взглядом из шереметьевского туалета.
— Думаешь?
— Уверен. Похоже, в самолете им будет весело.
— А может, так и надо, Саша? В загранку же летим! Настоящую!! «Люфтганзой»!!! Надо ж, так сказать, соответствовать!
И они, кстати, продолжали соответствовать, не прекращая принимать от стюардесс хваленое и халявное бутылочное немецкое пиво. Именно им «Твисты» отчаянно лакировали дурманящий дым каннабиса, приходя во все более и более приподнятое расположение духа.
Вскоре аэропорт Франкфурта-на-Майне гостеприимно распахнул перед гостями из Москвы двери своего семиэтажного здания. Константин Павлович Воробьев тут же отбыл искать автобус, на котором мы будем добираться до города Ульма, а развеселый «Оливер Твист» мутной стайкой отправился на экскурсию по магазинам аэровокзала. Нас с Градским оставили на хозяйстве — сторожить вещи. Скучали мы, прямо скажем, недолго. Не прошло и 15 минут, как к нам направилась пестрая компания: трое штатских под охраной двух военных с автоматами практически на изготовку. В штатских мы признали музыкантов из «Оливера», которые были уже не столько пьяны, сколько перепуганы. Автоматчики выглядели браво — как бойцы, только что обезвредившие террористов из «Черного сентября» на Мюнхенской Олимпиаде.
— Что случилось? — Голос будущего повелителя «Голоса» Градского звучал одновременно угрожающе и участливо.
— Эти джентльмены нарушили общественный порядок и будут задержаны до суда, — пояснил один из автоматчиков на английском.
— Джентльмены! — Александр Борисович переключил свой регистр на взволнованный фальцет и снова обратился к «Твистам». — Так что же случилось?
— Да, блин, — начал сбивчиво объяснять басист группы, — наткнулись мы на секс-шоп, зашли туда…
— Ну?
— Ну, начали рассматривать игрушки разные для этого дела. Ты даже не представляешь — чего там только нет!
— Короче, Склифосовский!
— Сначала мы смотрели на все на это с интересом, а потом Коля мне кричит: «Толик, зырь!» — и кидает мне какой-то агрегат из двух этих, ну ты понимаешь…
— Фаллосов?
— Ага, их, поганцев.
— Дальше, — требовал Градский.
— А дальше я ему этот фаллос кинул обратно и… нас «ха-ха» накрыло. Мы начали тупо ржать. А продавщица взяла и охранную кнопку нажала, и пришли эти двое, — Толик укоризненно показал на автоматчиков. — Кто ж знал, что в этом королевстве разврата насмехание над фаллосами карается по закону?
— Так. — Градский традиционным жестом поправил на носу очки и обратился к автоматчикам. Его речь была бурлящей смесью английских и русских слов, отчего, похоже, лишь прибавила в убедительности. — Господа, если вы сейчас же не отпустите этих троих джентльменов, то музыкальный фестиваль в Ульме не состоится. И дело перестройки умрет, а мосты дружбы, которые строят Горбачев и ваш канцлер, рухнут. А самое главное, Берлинская стена никогда не будет разрушена и никогда не быть Германии единой!
Градский сделал театральную паузу и с пафосом спросил:
— Ну что, солдаты: мосты или стены? Что вы выбираете? От вас зависит судьба германского народа!
— Мосты, мосты, — хором ответили служивые и впервые улыбнулись.
— Тогда, — продолжал сеанс гипноза Саша, — можете взять у ребят автографы.
В руках одного из солдат откуда-то появился фотоаппарат, и он попросил меня сделать совместное фото Градского, «Оливера Твиста» и их — доблестных охранников порядка в еще не объединенной Германии.
К возвращению Кости инцидент был полностью исчерпан, и мы отправились в Ульм.
Там нас с Александром Борисовичем поселили в один номер. В свободное от обсуждения судьбы русского рок-н-ролла время мы обсуждали… конечно, шмотки. Или даже наоборот. Одежка… Для нас, с остервенением смотревших «ихние» музыкальные каналы, стараясь ничего не упускать — ни жеста, ни звука, ни пуговицы богочеловеков с гитарами, — она была неотъемлемой частью этого самого рок-н-ролла. Именно она не позволяла транжирить на всякую ерунду типа еды заветные дойчмарки. Мы все наполняли в загранках свою утробу супчиками из пакетов, которые кто-то удачно назвал «суп-письмо», а также колбасой сырокопченой и чаем. Такие жертвы приносились в угоду джинсам, дубленкам и всякой шузне. Зато как поднимался твой статус, когда ты и твоя жена надевали фирменные шмотки и выходили в свет. При этом мы, звезды СССР, не могли позволить себе всякий польско-венгерско-гэдээровский ширпотреб: ведь «Но-То-Цо», «Иллеш» и «Скальды» часто заруливали в Москву, и в нашей музыкальной тусовке было дурным тоном восхищаться ими. В общем, под конец поездки, затоварившись вещами для себя любимых, пришла пора позаботиться и о семье: Саша хотел прикупить детские кроссовки, а я обещал своей жене моднейшую юбку-шорты. Сама мысль о том, что это товар «два в одном», уже сводил с ума любую советскую женщину.
В предыдущие поездки, когда я обновлял гардероб своей жены, мне удалось набить руку и безошибочно попадать в размеры Татьяны. Обувь и джинсы, свитера и дубленки — все было подвластно мне. Могу похвастаться: я ни разу не привез домой ничего такого, что пришлось бы перепродавать или передаривать. Поэтому какая-то там юбка-шорты не вызывала у меня в этом смысле беспокойства. Тем более компанию нам с Градским вызвался составить Воробьев, прекрасно владевший немецким. Наказанные за свои выходки «Твисты» остались в отеле.
Десантировавшись в огромном торговом центре, мы практически сразу потеряли Сашу. В погоне за модной детской обувью он рванул в сторону одного бутика, потом второго и — исчез из виду. Нашли мы его, в общем-то, случайно, по раздававшимся из маленького магазинчика равномерным и монотонным, будто звуки метронома, матерным словам. Испугавшись, что с другом приключилось неладное, мы прильнули к витрине и увидели следующую картину: Градский брал со стеллажей детские кроссовки, поворачивал их подошвой к себе и изысканно матерился. В те годы мы еще не привыкли, что детские вещи могут стоить дороже взрослых. Мы думали: раз меньше материи или кожи потрачено, значит, и цена должна быть ниже. На подошвах в том немецком магазине как раз наклеивали ценник…
Пока Костя успокаивал Александра Борисовича, я наконец обнаружил шмотку-мечту — юбку-шорты. Да не единственную — три фасона! К такому богатству империалистического выбора я не был готов. На ломаном английском я попросил продавщицу подать товар и живо начал толковать с ней о размерах и ценах, то и дело прикладывая шорты к себе для наглядности. Когда наша беседа зашла в прогнозируемый тупик, девушка в отчаянии призвала на помощь Костю. Они обменялись какими-то беглыми фразами, после чего Костя небрежно сообщил: «Предлагает тебе самому все примерить, чтоб с фасоном определиться».
Рассудив, что так действительно будет нагляднее всего, я отправился в примерочную, скинул с себя джинсы и напялил юбку. Повертевшись перед зеркалом и решив, что Татьяне не может не понравиться мой выбор, я резко отдернул шторку, заслонявшую меня от зала магазина. И театрально, на цыпочках, выйдя почти на середину зала, произнес: «Ну как?» — «Отлично, давай, вторую показывай!» — еле сдерживали хохот Воробьев с Градским. Выйдя во второй обновке, я огляделся и понял: работа бутика парализована. Обслуживающая меня продавщица и несколько ее коллег, торговавших за соседними прилавками, заколдованно смотрели в мою сторону. На третьем «показе» я увидел среди зрителей директора бутика и сорвал бурные аплодисменты его сотрудниц. Тучный директор с холодным взглядом подошел к Воробьеву, что-то сказал ему и удалился.
— Надо валить, Слава, хорош, повеселились, — скомандовал Воробьев. — Если уйдем в течение 5 минут, тебе сделают крупную скидку на любую юбку.
— А в чем, собственно, дело? — с вызовом полюбопытствовал я.
— Ну как сказать… Понимаешь, твоя продавщица изначально подозвала меня со словами: «Извините, не могли бы вы показать своей подружке, где находятся примерочные?» А таких «артистов», Малежик, даже здесь, оказывается, не любят.
…А юбка-шорты жене оказалась впору и она ее очень полюбила. Даже сейчас, спустя много лет, она иногда ее надевает — на даче, занимаясь сельхозработами. Окучивая грядки, Татьяна вместе с участником первого гей-парада советского артиста в Европе выглядит ну очень сексуально.
