Биография

«Я прошел две любительские и три профессиональные группы — «Веселые ребята», «Пламя» и «Голубые гитары», я не причисляю себя ни к одному направлению. Меня недавно спросили, чувствую ли я дыхание молодых в спину. Я сказал, что мы бежим в разные стороны».

В. Малежик

О жизни… Главы из книги «Рок из первых рук» с врезками, лирическими отступлениями и комментарями

Добрюха Н.А. Рок из первых рук.— М.: Молодая гвардия, 1992.— 297 с., ил.

Время шло к вечеру. Дела были окончены, и я наудачу решил позвонить Малежику. До этого дней десять звонки ему не достигали цели. Номер «железно» молчал. И этот, очередной, набор цифр производился мною скорее всего для очищения совести. Однако на сей раз телефон ответил неожиданно быстро, и обходительный женский голос удивительно доброжелательно пообещал ради меня даже разбудить славного главу семейства, который, оказывается, недавно вернулся с гастролей по Северной Корее, и таким образом уже не первый час восстанавливал изрядно израсходованные силы.

В какой-то момент мне даже показалось, что меня с кем-то перепутали, поскольку еще более неожиданным было то, что наш новый герой — вероятно, спросонья напрочь позабыв, что он все-таки «телезвезда» — не только сразу согласился на деловую встречу, но и предложил устроить ее тотчас же. Подобный поворот никак не входил в мои завершенные на тот день планы, но делать было нечего, ибо, как говорится, назвался груздем — полезай в кузов!

И вот в назначенный срок Малежик подъехал за мной на своих новеньких светлых «Жигулях». Подъехал и сразу стал извиняться, дескать, дома у него не та обстановка, дескать, будет лучше, если мы для разговора найдем какой-нибудь другой, более уютный уголок, например в парке. В конце концов, так мы и поступили, удобно устроившись в околостадионной аллее у кинотеатра «Бородино».

Взглянув на часы, я сказал: «Хотелось бы, чтобы ты рассказал о себе все, что можно…»

— Слушать все у тебя, видимо, не хватит времени, — засомневался Малежик.

— Тогда давай те картинки из своей жизни, какие будут приходить на память сами по себе!

— Хорошо! В 1947 году… я… родился… в городе… Москве… Постой! — вдруг переключается Малежик. — А как получилось, что ты решил взять меня в свою рок-книгу? Ведь ни поющие барды, ни поп-музыканты, ни поклонники рока, никто не признает меня полноправным человеком своего направления.

— Понимаешь, чем дальше я продолжаю эти рок-мемуары, тем больше прихожу к выводу — кстати, исходя из мнений самых известных рок-профессионалов — что в чистом виде рока не существует. Так же, как не существует в чистом виде ничего в природе… Поэтому в эту книгу я собираю всех, чьи имена так или иначе всплывают в спорах о том, кто имеет отношение к року, а кто — нет.

— Тогда ладно. Я продолжу. Родился. Учился. В общеобразовательной школе и в музыкалке — по классу баяна. Около Бутырки. В школе считался отличным математиком и мечтал стать физиком…

— Слав, а почему тебя потянуло именно к баяну — или, быть может, это была затея родителей?

— Как сказать? С детства я любил напевать нравившиеся мне песни. Пел: «На стрелке далекой, на Волге широкой», «Летят перелетные птицы», «Одинокая гармонь», короче — весь народный послевоенный репертуар. И благодаря этому все время, как говорится, находился на зрителях. Был, что называется, первый парень на деревне. Уже с двенадцати лет меня возили по всем свадьбам. Родители рано подметили такую мою музыкальность и, естественно, решили: «А что? Пускай парень как следует обучится на баяне! Все кусок хлеба в тяжелую минуту сможет заработать».

Неслучайно было такое родительское решение. Дело в том, что и матери, и отцу, как, наверное, и большинству до войны, нелегкая досталась доля. Всегда иметь надежный кусок хлеба было для них равносильно счастливой судьбе. Они выходцы из крестьянских семей: батя — из-под Полтавы, мама же из тульских. В Москву бежали от голода. Отец, Ефим Иванович, работал шофером. Мама, Нина Ивановна, учительствовала. Песня была за нашим столом делом традиционным. Еще больше пели на маминой родине, где я тоже бывал частым гостем и давал первые, еще мальчишеские, «концерты». Это была, так сказать, домашняя самодеятельность по моей личной инициативе, которую деревенские, между прочим, очень приветствовали.

Пелось-то пелось, но и мне пришла пора по-настоящему задуматься о будущем. И тогда я решил: лучше быть обычным инженером, чем плохим музыкантом. Решил, и в 1965 году поступил в МИИТ, где-то за месяц до этого провалившись по глупости на вступительных экзаменах в МИФИ. Попал в МИИТ и там по-настоящему увлекся рок-н-роллом, хотя на гитаре я играл уже в конце своего школьного обучения. Кстати, школу я окончил чуть ли не с отличием — всего три четверки стояли в моем аттестате зрелости. Мне очень нравились математические дисциплины, ну и приключенческие книжки почитать я тоже был большой любитель. Майн Рид и Александр Беляев оказались верными спутниками моего скоротечного детства.

Если говорить о классических корнях моей любви к искусству, то они, пожалуй, берут начало от сестры, которая окончила архитектурный институт. Именно она открыла для меня Третьяковку и по-настоящему дала понять, что на земле существует Искусство!

Жили мы на «Белорусской», неподалеку от клуба имени Зуева. Как, наверное, все ребята той поры, до потери сознания гонял в футбол, и получалось довольно прилично, а по вечерам, за неимением ни у кого во дворе радиолы, выполнял «социальные заказы» соседей, занимаясь самовыражением на баяне. «А ну, Славка! Сбацай… чего-нибудь», — говорил какой-нибудь дядя Вася, и я безотказно давал ему возможность отвести душу…

Вот… еще вспомнилось: в музыкалке меня брали на струнное отделение. Кто его знает, что бы со мною было, если бы я пошел учиться на скрипке? Все могло бы быть по-другому! Вообще-то я фаталист. Впрочем, гадать, что было бы, если бы было не так, а вот так —- занятие довольно пустое. Была сестра, привившая мне интерес — когда я учился играть на гитаре — к очень популярным в студенческой среде начала 60-х бардовским песням Клячкина, Окуджавы, Высоцкого… или… нет? К Высоцкому я пришел позже… Были песни Визбора и Галича. А рок-н-ролл, точнее что-то в стиле рок-н-ролла, поразило меня еще раньше, в 57—58-х годах, когда в Москву приезжал Ив Монтан, и его песни с очень непохожей на нашу музыкой часто крутили по радио. Тогда мне казалось, вся Москва запела песни Монтана, и все надели черные рубашки и черные брюки а-ля Монтан. А настоящий рок-н-ролл я услышал из чьего-то окна, когда как ни в чем не бывало шагал по улице… Тот рок-н-ролл буквально остановил меня и сразу запал в душу. Нет, я не отказался от песен, которые пел, просто я полюбил и эту, очень новую для меня музыку, точнее, это было для меня еще одно откровение. Самой музыки. Вскоре благодаря записи на «костях» я «близко» познакомился с Элвисом Пресли, с Биллом Хейли и Джонни Холидеем. Потом до меня долетело слово «Битлз»; оно настолько заинтриговало, что с тех пор не выходило из головы. А тут еще в «Крокодиле» прочитал разгромную статью об этой группе, и мне захотелось самому узнать, что же это такое на самом деле.

У моих друзей был магнитофон, я его слушал и запоминал понравившиеся «битловские» мелодии, а затем дома, подбирая аккорды, пытался по памяти восстановить услышанное. Новый интерес дал мне и новых друзей. Особенная дружба завязалась с известным ныне гитаристом Юрием Валовым (настоящая фамилия не Малиновский, как говорят некоторые, а Милославский). Юра учился со мной в одной школе, организовал одну из первых в Москве школьных бит-групп и позже выступал за «Голубые гитары», а потом перебрался играть в Соединенные Штаты, но там, в Сан-Франциско, их совместный с Лерманом ансамбль «Юра и Саша», неплохо начав, к сожалению, не смог выйти на должный уровень и в конце концов сошел с орбиты… Впрочем, давай о судьбе Лермана и Валова я расскажу подробнее чуть дальше. А теперь самое время вспомнить, как я, буквально наощупь освоив премудрости «битловских нот», решился выйти с песнями «Битлз» на люди. Дело было в 65-м году, после теплого июньского выпускного вечера. Часов около трех утра со вчерашними одноклассниками и одноклассницами я очутился с гитарой на Красной площади и при довольно заметном скоплении молодежи решился, быть может, впервые так принародно продемонстрировать свои новые способности. Я запел «Битлз», и меня встретило молодое «ура». Конечно, все звучало страшно дилетантски, но это мое жуткое дилетантство было с лихвой перекрыто задором искренности… И вот тогда, на Красной площади, у меня мелькнула надежда: а что если этот успех случился не просто так?!

Прошло несколько месяцев, и я — уже в МИИТе — решил этот успех закрепить, но второе мое такое же публичное выступление в роли новоиспеченного «битла» закончилось на институтской сцене полным провалом, хотя выступал я уже не один, а во главе целой, как я сейчас понимаю, очень неуклюжей группы. Суди сам, какие странные инструменты мы взяли на вооружение, чтобы дать всем почувствовать, что такое «Битлз». У нас играли: контрабас, фортепьяно, гитара и барабан, а я к тому же не справился и с микрофоном. Еще, слава богу, хоть выступали без названия, а то бы…

То было время, когда еще гремели старые КВНы, а среди них — команда МИИТа. Мне же в тот вечер на сцене легендарного «кавээновского» ДК не суждено было сказать свое веское рок-слово. Не знаю: помнят ли этот мой позор выпускники МИИТа, например, ведущий КВНов Саша Масляков и выпускающий программу «Взгляд» Анатолий Лысенко, но для меня тот провал остался уроком на всю жизнь. Кстати, из стен МИИТа вышел не один известный рок-музыкант, но, пожалуй, самый выдающийся из них — Владимир Кузьмин… Да! Провал был такой, что та моя группа тут же и развалилась, а многие из авторитетных людей прямо мне посоветовали: «Знаешь, завязывал бы ты с этим делом! Зачем самому себя выставлять на посмешище?» Но, веришь, меня очень грела та первая надежда, и я от своего «я» в музыке вопреки всем не отказался. Вскоре с сокурсниками втихую от критиковавших меня авторитетов удалось создать так называемый «домашний вариант» бит-группы.Мы купили барабан за 33 рубля, вырезали «тарелку» из куска жести; потом приобрели адаптеры по 9 рубликов, приделали их на обычные семирублевые гитары и начали музицировать прямо на дому у Саши Каретникова.

(Комментарий Ярослава: слева направо: Кочетов Сергей, Иванов Александр, Каретников Александр, Малежик Вячеслав Ефимович. Что касается их взаимоотношений с Вячеславом — они учились в одной группе, все четверо)

Как нас терпели родители и соседи? Ума не приложу! Но то, что своими звуками мы наводили на них ужас — это несомненно!

(Комментарий Ярослава: Кто же играл на вышеупомянутых ударных инструментах? Играл на них Первый Барабанщик Композитора — Сережа Кочетов, фотографию которого я Вам и посылаю. В силу ряда причин Сергей довольно скоро оставил увлечение музыкой и серьезно занялся аквариумным рыбоводством. Это увлечение стало для него Делом Жизни. Но это отдельный разговор. Если Вам интересно будет узнать побольше об этом неординарном человеке советую в Yandex в поиске набрать — «Кочетов Сергей Михайлович»)

Группы тогда росли, как грибы, и менялись музыкантами, как поэты — женами. Так в апреле 67-го я оказался в составе полууниверситетской бит-команды «Челленджер», что означало «Бросающие вызов». Заправляли в ней Валов и Кеслер. Неожиданно Кеслер собрался уходить, и место для второй гитары оказалось свободным. На замещение вакансии возникла кандидатура Градского, однако у него созрела идея иметь собственное дело. Поэтому в конце концов выбор пал на меня. При таком раскладе это очень поднимало мой дух. С моим приходом почему-то поменяли и название, остановив выбор на слове «Ребята», как будто нельзя было придумать ничего лучше. Эти «Ребята» были, конечно, не «Веселые ребята», но тем не менее успешно отыграли на юге в спортлагере МГУ «Джемете», хотя лидер наш, гитарист Валов, заболев желтухой, вынужден был нас покинуть уже в июле. Позже, будучи студентом юридического факультета, он вошел в состав новой университетской группы «Скифы», которой было суждено стать в истории отечественного рока группой-звездой.

(Комментарии Ярослава: И еще! Совершенно уникальное фото, где Композитор отдыхает во время совершения им первого и единственного в студенческой жизни похода выходного дня (с ночевкой) в Подмосковье в районе станции Бутово В центре фотографии — хозяйка этого фотоматериала, Инна Ильинична Пить (в девичестве Перельман). Как и Композитор: Инженер Путей Сообщения — электрик. В настоящее время работает литературным редактором журнала «Мировой футбол». На переднем плане справа в телогрейке — Я.)

Кроме меня и Валова, в «Ребятах» играли учившиеся в Гнесинском барабанщик Саша Жестырев и бас-гитарист Коля Воробьев. Кстати, это тот самый очень талантливый Николай Воробьев, который, организовав бит-ансамбль «Музыка», записал одну из самых первых и удачных рок-опер — «Алые паруса» Андрея Богословского. Жаль, но по разным обстоятельствам Воробьев вышел из большой рок-игры…

И все-таки, какими бы ни считались те наши «Ребята», для меня они стали первой настоящей школой рока, хотя мы и не были еще готовы играть такую же «жесткую музыку», какую уже тогда исповедовал Валов, а вскоре начал и играть в легендарных «Скифах» вместе с невидимой ныне «суперзвездой» русского рока Сергеем Дюжиковым.

С этим необыкновенным человеком свела недавно судьба и меня. Уже второй год мы с Дюжиковым работаем вместе в моей группе «Саквояж».

—Я помню, Слава, как все, кто его слушал, восхищались его виртуозной игрой. Мне несколько раз приходилось быть с ним в одной бит-компании, точнее, в одном кругу людей, споривших о музыке, но, к сожалению, я никогда с ним не только не был знаком, но и не разговаривал, хотя довольно часто во время разговора находился совсем рядом. А ты что знаешь о Дюжикове?

— Если хочешь, я могу дать тебе его телефон.

— Нет! Лучше расскажи.

— Я считаю, что по тем временам он был, пожалуй, рок-музыкант номер один! Сейчас, конечно, с нынешних позиций, видны мне и ошибки Дюжикова, но тогда он был самый яркий лидер и неординарный человек… с хорошим биологическим посылом и хорошей техникой игры и пения.

— Что значит «с биологическим посылом»?

— «Биологический посыл» — это «биологический посыл», то есть то духовное и почти физически ощутимое поле, которое исходит от артиста, когда он «несет» себя людям. Я считаю это одним из главных компонентов, по которым можно судить, состоялся артист или не состоялся. Именно этим для меня определяется, можешь ли ты передать свое вдохновение залу! Артист поэтому прежде всего — шаман! Так я считаю… Дюжиков же Сергей, приехавший в Москву учиться в университет из далекого города Измаила, был даже сверхшаман в этом отношении. Он моложе меня на два года, но старше меня на целый талант. Он был очень сильным гитаристом, знавшим «один к одному» весь репертуар «Битлз» и «Роллинг стоунз», тогда как многие из нас толком их еще даже не слышали. Он, что называется, «снял» все их соло. Правда, когда он говорил, что играет лучше Харрисона (он имел в виду, видимо, технику) — все начинали ехидничать. Он, однако, не очень-то переживал от этого, потому что заметно был впереди своего времени и вполне отдавал отчет, какою техникою он владеет, при этом достаточно глубоко зная, как играет сам Харрисон. Однако влияние «Битлз» было настолько велико, они настолько для нас были боги, что любое сравнение с ними было ну, скажем, неправомерно и даже оскорбительно по отношению к нашим кумирам.

Учился Дюжиков поначалу на филфаке МГУ, потом окончил иняз, параллельно — кажется, с 72-го года — начав выступления на профессиональной сцене в составе «Голубых гитар». Он был очень дружен с Валовым, который был весьма хорош как идеолог. Своеобразный музыкальный заводила. Он очень много всего придумывал. Быть может, музыкально и литературно ему все давалось нелегко, но продукт искусства, который он выносил на суд зрителей, всегда ценился и действительно был качественным. Его влияние на Сергея Дюжикова было так значительно, что распространяется на него и сегодня. Недавно Дюжиков гостил у Валова в Соединенных Штатах. И это, конечно, не случайно.

Был период, когда мы с Дюжиковым потеряли друг друга из виду. Какое-то время он сильно пил, поскольку судьба его складывалась несправедливо тяжело. Изломанность его судьбы происходила во многом из-за того, что он не мог применить себя соответственно своим незаурядным силам, способствовала тому и его хрупкая натура. Застой изломал его, как, может быть, мало кого. Он раньше многих других созрел и мог раньше других погибнуть. Но, слава богу, сейчас, кажется, все возвращается к жизни. Тут, конечно, сказалось и то, что я, допустим, все-таки все время жил дома, с родителями, он же от родителей был оторван… И это с его честолюбивыми амбициями и одиозностью не могло спасти его от пьянки. Сейчас он выбрался из этого ада. Мы сошлись вновь в конце лета прошлого года, когда в Москву приезжал Валов, и мы вместе решили для Валова записать песню, которую бы он мог посидеть послушать, вспоминая нас, когда вернется назад в Штаты. И вот, когда репетировалась эта песня, мы вдруг почувствовали какое-то взаимопонимание, контакт, без которого не может появиться на свет хорошая музыка. Я, в то время считавший, что могу работать один, что в работе мне больше никого не надо, вдруг почувствовал, что становлюсь неспособным продолжать и дальше такое творческое одиночество. Видимо, то же самое происходило и с Сергеем. Так мы начали вариться в одном котле. Совместные выступления по стране, и прежде всего на Дальнем Востоке, оказались удачными, и теперь бывшая только моей группа «Саквояж» имеет шанс на успех, который, конечно, может оказаться под вопросом, так как Дюжиков собирается поехать учиться в американский город Беркли на музыкальный факультет…

Вместе с тем я всегда стараюсь делать так, чтобы у меня сохранялась самостоятельность, как, впрочем, иу группы «Саквояж».

— Ты хочешь, чтобы и у тебя, и у твоих партнеров имелось свое творческое лицо?. .

— Не совсем так. Неизвестно, как сложится моя судьба: вдруг снова захочется остаться одному — музыкантом с гитарой, если вдруг устану. А мне бы хотелось, чтобы люди, которые со мной работают и которыми я дорожу…

— … могли тоже проявить свое «я»!

— Нет! Все может быть даже прозаичней: чтобы могли хотя бы просто заработать деньги на жизнь. Ведь возраст сорок лет — не маленький возраст, и поэтому очень бы хотелось, чтобы они ловили журавля, имея в левой руке синицу.

Что касается Валова, то с музыкой там он не расстался, хотя она его и не кормит. Кормит его работа в такси, а музыка там является для него единственной отдушиной. Он пытается что-то играть, но, к сожалению, как он сам говорил, у него там есть только три слушателя: пепельница, унитаз и Лерман…

— И Лерман?

— Да-а-а…

— А Лерман что? По-прежнему с ним общается?

— Да. Он живет где-то в двухстах пятидесяти километрах от Валова, Валов же живет в Нью-Йорке… Услышав такое его горькое признание, я предложил Юре приехать в Союз и вместе со мной погастролировать по стране: ведь музыкант со своей музыкой не может долго жить без людей! … История нашей рок-музыки на сегодняшний день несколько передернута. Как, скажем, русская история для многих начинается с прихода Рюриков — вроде как до этого никого и не было, — так и история рок-музыки многими воспринимается со дня триумфа «Машины Времени», с эры Макаревича, или со звездного часа «Високосного лета»… Между тем ведь была иная первая и по-настоящему яркая волна рок-музыкантов, в которую входили те же Градский, Буйнов — я не знаю, наверное, можно назвать и меня, — далее Кеслер, Владимир Полонский, Стас Намин, Лосев, Добрынин — кстати, настоящая его фамилия Антонов, — Шахназаров, Лерман, Фокин… «Кости» этих и некоторых других в какой-то мере первооткрывателей русского рока лежат в фундаменте здания, которое на Западе окрестили как «советский рок». К сожалению, эта волна, сделавшая такое большое дело, для большинства словно не существует. А ведь в музыкальном отношении, в отношении музыкальной интеллигентности эта волна наиболее образованна, талантлива и идейна. Она сделала свое дело и рассосалась по вокально-инструментальным ансамблям; кто-то из нее, не выдержав, уехал на Запад; кого-то развратили деньги, и он перестал быть творческой личностью, сделавшись, на мой взгляд, существом с переломанным творческим позвоночником, таким горбатым, что и могила не исправит…

А про нынешних… Недаром о нынешних рок-музыкантах Володя Полонский сказал так: «Они бросаются на амбразуру, зная заранее, что пулемета там — нет!»

Если считается, что я состоялся, то это произошло во многом благодаря тому, что мой хрипловатый голос не вписывался в структуру музыкально-идеологического бюрократического аппарата: мне с моим голосом, слава богу, не могли предложить отбарабанивать песни про БАМ… Одним словом, меня «не задействовали», чем и спасли от опасной и страшной стандартизации личности. Хотя вместе с тем, надо признаться, мне хотелось поработать в той системе… И когда сейчас в наш адрес звучат настойчивые вопросы: «Продавались мы все-таки или не продавались?» — я хочу в оправдание своего поколения сказать, что многие из нас, идя работать в вокально-инструментальные ансамбли, наивно надеялись, что с их-то приходом все изменится к лучшему, но увы… и самая отсталая система всегда сильнее даже самого передового человека. И даже того человека, который пытается исправить существующую систему, забывая при этом очень древнюю мудрость: один в поле — не воин. Тот вариант, что человек жив надеждой, конечно, здесь не действовал, поскольку объективно не мог действовать…

— Я согласен с тобою, Слава! Однако к сказанному добавлю еще и вот что — нас пытаются представить как «потерянное поколение». А это далеко не так! Быть может, кто-то нас и «потерял», но мы сами себя не потеряли. По этому поводу у меня есть такие мучительные строки:

Еще не придя — приходится уходить,
Чтобы не нарушалась смена поколений.
До 40 мы жили в утробах —
не разрешали отцы родить.
Но! неумолимое время ставит всех на колени.

— Да какое мы «потерянное поколение», если среди нас есть и по-прежнему действуют на переднем крае такие люди, как Градский?!

— Кстати, если ты уж вспомнил о нем, договори до конца, потому что действительно такие, как Градский, могут слуг жить одним из образцов передовых личностей нашего, еще непонятого, поколения.

— Ну что ж… Начну с того, что до последней поездки в ФРГ в начале лета 89-го года, куда мы ездили вместе с ним на гастроли, я находился буквально под гипнозом Градского: он был единственным артистом, с которым я боялся выступать вместе. Он как-то давил меня своим полем, и в этом, кстати, я недавно ему признался. После этого как камень с души свалился: я освободился от сковывавшего меня гипноза… Во всяком случае, надеюсь, что освободился.

Градский — очень одаренный человек. Причем одаренный, на мой взгляд — хоть это, может быть, и обидно будет ему узнать — больше как поэт, нежели как музыкант и певец. Как сочинитель музыки он меня меньше убеждает, хотя, если бы сейчас он оказался рядом, он нашел бы кучу аргументов, чтобы меня сразить, и благодаря его напору я бы замолчал и сказал: «Да, Саша, ты прав!» Это тоже является одной из важных характеристик Градского.

Градский, опять-таки на мой взгляд, человек, который первым понял, что если уж создавать русский рок, то делать это надо на русской основе. Даже само программное название его группы «Скоморохи» опередило — не стану касаться всех, но меня точно опередило — лет на семь. Градский — человек, который был одиозен и популярен еще в году 67-м. И не только тем, как он пел или держался на сцене, но и тем, как он вел себя в быту. Пожалуй, если к протестующему тогда против застоя применимо понятие «панк», то Градский был именно таким «панком» уже задолго до того, как это понятие стало всеобщим явлением. Он был своеобразным Джимом Морисоном или Миком Джагером на нашей сцене. Безумно честолюбив, что, кстати, пошло ему на пользу. Да! Был он паровозом, который двигал многих, чтобы вместе с ним остановили застой. И, хотя все над ним подтрунивали, я считаю, это являлось все-таки непременным следствием его собственной популярности. Он был индикатором молодежных настроений. И, хотя Дюжикова как гитариста и певца я ставлю выше Градского, тем не менее Градский велик. Велик по своему общему влиянию и производимому на общество впечатлению. А недостатки его и заусенцы его биографии делают его только еще более живым…

— Какие недостатки и заусенцы?

— Ну, например, в понятие «певец» я вкладываю свое профессиональное восприятие: для меня важно, как певец несет слово, как он его произносит… Градский же в этом отношении уже тогда грешил и особенно стал грешить, когда поучился в Гнесинском училище. У него начало проскальзывать самолюбование, хотя опять же эта моя оценка Градского идет по высшим категориям требовательности. Эти недостатки, конечно, ему мешают, но не портят его, потому что делают его живым. При том, что он был гитарист хуже, чем Дюжиков, при том, что ему часто не хватало техники игры, он все-таки — благодаря тому, как он умел себя преподнести — не проигрывал в глазах публики… В понятие «Градский» я бы включил: музыкант, певец, поэт, артист и … «Градский»! Что такое слово «Градский»? Слово «Градский» — это все его вот эти вот заскоки и потрясающая уверенность в себе, вера в свои силы, которые, надо сказать, действительно талантливые!

Говорю вот о Градском, а передо мной все отчетливее проявляется портрет Макаревича…

— Так расскажи и о нем.

— Как это ни парадоксально, но 80-й год стал поворотным в моей судьбе. Работая около восьми лет в той музыкальной машине, которую через тире можно объединить под общим названием «Веселые ребята» (73) — «Голубые гитары» (75) — «Пламя» (77), я мало-помалу так оторвался от живой экспериментальной рок-музыки, что в конце концов наивно стал полагать: если меня там нет, то в ней ничего и не происходит; как будто без меня там все остановилось и ничего не могло происходить. Было такое подспудное заблуждение! Ведь из любительских рок-групп на профессиональную сцену ушли почти все лучшие музыканты и исполнители. Поэтому я не очень-то представлял, как развивается наша рок-музыка, да и не очень-то интересовался этим, самонадеянно полагая, что без нас в ней все захирело. Душу даже грело сознание того, что в нашем роке ничего не происходит, потому что в нем нет меня!

Но в 80-м году произошло три важных события. Во всяком случае, важных для меня. Смерть Леннона. Смерть Высоцкого. И концерт «Машины Времени», которую я услышал после пятилетнего перерыва. Отчетливо помню, как до предела был удивлен, услышав новые выступления «Машины»… Эти три события круто изменили мою судьбу, вызвав во мне революцию. Я словно отрезвился от амбициозной наивности — оказывалось: в андерграунде, то есть в музыке, развивавшейся вне официальной сцены, ничего без меня не умерло, наоборот, обрело настоящую творческую жизнь; а Андрей Макаревич со своей «Машиной Времени» смог, скажем так, выразить дух и смысл нашего поколения. В связи с этим во мне существуют две оценки Макаревича. Первая, когда я услышал его, еще совсем юного, в рок-клубе на Ордынке. Тогда он показался талантливым, но все-таки всего лишь подающим надежды мальчиком, который впоследствии часто посещал и с удивлением слушал наши первые концерты. Вторая же оценка относится к тому периоду, когда он уже стал одиозной фигурой и… человеком, который достойно претендовал на роль лидера нашей рок-музыки. К последней оценке я пришел, побывав на «историческом» для меня концерте «Машины Времени», которую не слышал с той поры, когда довольно часто приходилось общаться и играть, в том числе и с Макаревичем, в стихийно возникавших бит-компаниях во время отдыха на юге.

С момента тех трех событий я заставил себя пересмотреть все, что я делал, пересмотреть и отказаться от своего конформистского начала, от желания прорваться к средствам массовой информации и сделать себе имя за счет конъюнктурных предложений. И вот с того момента, когда я отмел всю эту шелуху и профильтровал весь свой раствор, я могу сказать, что подписываюсь под всем, что я делаю.

Макаревич? Наверное, да! Он был нашим ярким лидером. И мне хотелось бы, чтобы для рок-музыкантов младшего поколения он был тем же, кем для нас когда-то стали «Битлз», чтобы пацаны, услышав имя «Макаревич», застывали перед ним с каким-то, я бы сказал, божественным благоговением. Однако мне для восприятия его таким Макаревичем не хватало в нем, допустим, дюжиковского гитарного и вокального мастерства. Мне даже кажется, что слабости его в этом отношении таят в себе тормоз для начинающих, потому что кто-то, научившись играть так же, в конце концов, заявит: «Я уже играю, как Макар», — и, самодовольный, остановится в своем развитии, не пытаясь сыграть лучше, ибо Макаревич — это уже «суперзвезда», а выше неба, как известно, все равно не прыгнешь. Поэтому мне бы хотелось, опять же очень высоко оценивая Макаревича, чтобы он, продолжая идти дальше, одновременно мог подняться и выше. Но, наверное, все это лишь мои хорошие мечты, и выше того своего уровня (для новых молодых) он вряд ли уже сможет подняться, хотя, конечно, он патриарх и светоч…

… Возвращаясь снова к вопросу «Что такое рок-музыка?», я хочу все-таки хотя бы для себя прояснить: а какое же отношение к ней имею я? Ведь, повторюсь, никто меня в свою тусовку не берет. Барды меня своим не считают. Эстрада меня тоже своим не считает. Рок-музыканты также от меня открещиваются. Так кто же я?

— Ну-у-у… не совсем так. Скажем, Стас Намин, если иметь в виду его весьма почтительные слова в твой адрес за русский вариант рок-оперы «Иисус Христос…» в твоем исполнении, отчасти все-таки считает…

— Стас?

— Да!

— Ну, это в прошлом, а я про нынешнее время говорю. Скажем, «Рок-энциклопедия», и та в отношении меня не смогла сказать ничего определенного. Вначале я как-то обижался, а потом понял, что в этом даже есть признак какой-то силы, признак какой-то явной индивидуальности.

— Значит, ты еще неописанное явление, так сказать, неопознанный объект рок-музыки?

— Да! Неописанный и необкаканный… Хороший каламбур, кстати. Неописанный и необкаканный! И все-таки… Я попытаюсь дать свое восприятие рок-музыки. Рок-музыка для меня — это прежде всего философия передовой части музыкальной интеллигенции эпохи научно-технической революции. Я не беру здесь во внимание самозванцев, лишь подражающих рок-манерам. Рок-музыка, на мой взгляд, составная часть рок-культуры вообще. Примером иного, скажем, в какой-то мере театрального, направления рок-культуры может служить ансамбль «Лицедеи». В роке не обязательно стоять на широко расставленных ногах и в такт звукам трясти головой, закатывать глаза, ну и тому подобное… Последние публикации, к сожалению, настолько запутали объяснение понятия «рок», что теперь уже под «роком» понимают кому что заблагорассудится. Показательный пример — Боб Дилан. Он играл на обыкновенной акустической, а не на суперэлектрической гитаре и, таким образом, не пользовался средствами научно-технической революции. Тем не менее никто не говорит, что он не рок-музыкант. Пол Маккартни пел кучу лирических песен, в которых не было и намека на какую-нибудь социальность. Но кто решится сказать, что Маккартни не имеет отношения к року? У нас же ныне исполнение песни протеста про колбасу, которой кому-то не хватило, является главным при «измерении рок-музыкальности» того или иного исполнителя. Согласись, слишком упрощенный этот подход! Дело скорее всего в фи-ло-со-фии! В таком особом интеллектуальном отношении к жизни, какое характерно только для второй половины XX века, точнее 60—80-х годов. Разумеется, у рок-музыканта это отношение выражается прежде всего в его особом воздействии на зрителя. Причем это воздействие обязательно должно нести ту новую философию отношения к жизни, какая складывается благодаря научно-технической революции, которая повлияла буквально на все стороны развития природы и общества.

— А Пугачева в свете этих рассуждений имеет отношение к рок-музыке?

— Думаю, что нет. Она типичная поп-певица. И то, что она надевает на себя роковую атрибутику, ничего не меняет. При всем при этом она классная поп-певица, «суперзвезда», человек, к которому лезут, царапаясь и ломая ногти, но к року это не имеет никакого отношения. К искусству имеет, но к року, наверное, нет?! Вообще-то при моем подходе я бы и себя не отнес к року… особенно после того, как ушел в ансамбль «Веселые ребята». Знаешь, существует понятие: настоящий художник должен быть голодным. Если исходить из него, то после моего ухода в достаточно высокооплачиваемые «Веселые ребята» я вряд ли стал соответствовать этому понятию. То же можно отнести и к Пугачевой: в ней слишком много барыни! Понимаешь? А рок… Я все-таки определил бы его и как момент современного протеста. Конечно, не только протеста, но и протеста тоже. Даже тогда, когда я в конце 60-х пел о любви под вызывающую игру электрогитары и возмущал большинство своей длинной прической — всем этим я уже выражал элемент протеста. А у Аллы Борисовны — какой у нее протест? Хотя моменты «панка» действительно у нее были и есть. Везде, и в жизни, и на сцене, она всегда держится открыто и остро. Везде она такая, какая есть! Особенно это было заметно в застойные времена, когда она во всеуслышание подрывала бюрократические устои, ошеломляя скандальными выходками и песнями самых высоких чиновников. С треском громила пустые традиции и лично показывала примеры такого раскрепощенного отношения к жизни, какое уже диктовалось новым уровнем мировой культуры и, стало быть, большей свободой личности.

— Выходит, что-то у нее есть — в смысле рока! «Все могут короли… « или хотя бы совсем недавнее «Бей-бей — своих, чтоб чужие боялись… «. Нет! Что-то у нее все-таки есть…

— Да-да… Что-то… есть. Есть! Точно! Есть!!! Вот я сказал насчет «голодного художника», а ведь Маккартни или там Мик Джагер… не были голодными художниками!

— Я думаю, Слава, не обязательно настоящий художник должен быть всю жизнь голодным. Вначале почти всегда — да! Но потом, после признания, чаще всего — нет!

— Тогда слушай, что я еще скажу о Пугачевой. Для меня Пугачева определяется двумя словами… Пугачева — это «черная дыра». Есть такое космическое явление — «черная дыра». Под ней понимается, грубо говоря, такая сверхмощная космическая система, которая втягивает в себя все, что попадает в поле ее космической видимости; втягивает и, синтезируя в себя, делает все полезное своим достоянием. Такова и Пугачева…

Она впитывает в себя всю информацию, исходящую от окружающих ее людей. Хотя я и не разговаривал с ней по этому поводу, но, думаю, что это так. Она так часто меняет свои составы потому, что от новых людей потребляет какую-то новую живую энергию, потому что она очень хорошо их слушает и впитывает в себя то, чего ей не хватает и что может ей потом понадобиться для своих открытий. Придя, например в «Веселые ребята», она буквально в считанные месяцы впитала и переварила в себе все, на что были способны эти «ребята», в том числе и я среди них. А затем все это выдала в совершенно новом качестве.

— Значит, все ее корни в народе! Очень хорошая характеристика! Кстати, как она попала в ансамбль?

— Пригласил ее шеф «Веселых ребят» Павел Слободкин. Она была в общем-то неизвестной певицей. Это случилось в 74-м году на гастролях в Барнауле. Когда мы ее увидели, она никак не проходила, но нас, музыкантов «Веселых ребят», она поразила, а объединившись с нами, и остальным понравилась. Помнится, она хотела спеть несколько моих песен, но как-то судьба не сложилась, чтобы она их спела. Это было еще до «Веселых ребят»…

Кстати, я забыл сделать существенный штрих в портрете Градского. Градский мог бы сделать очень много, если бы стал для молодого поколения чуть-чуть популярнее. Дело в том, что он один из немногих написал целые циклы песен на стихи Саши Черного, Владимира Набокова и многих других, оставленных как-то в тени мастеров пера. Большая популярность позволила бы ему повести за собой к несметным залежам русской и мировой литературы огромные массы молодежи и тем самым приобщить их к большой культуре; то есть Градский мог бы сделать то же, что сделал Стинг, который привел английскую молодежь к Шекспиру.

Меня в свое время опера английского рок-композитора Ллойда Веббера привела к образу Иисуса Христа и к изучению религий. После того как я услышал рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда», я впервые познакомился с таким древнейшим памятником культуры, каким является Библия, своеобразная копилка мудростей. При этом я, конечно, не могу сказать, что силен в знании жизнеописаний святых так же, как знаю биографию Джорджа Харрисона, Ринго Стара, Пола Маккартни и Джона Леннона, но тем не менее я теперь не с чужих слов, а своими собственными глазами узнаю, что же такое Евангелие на самом деле. Рок-опера «Иисус Христос» настолько поразила меня, да и весь ансамбль «Мозаика», что мы с ходу решили…

— Стоп! Мало кто знает, как был создан ансамбль «Мозаика». А ведь он — одна из тех групп, которые составили школу московского рока.

— Если так, давай расскажу. Развалились две группы — группа «Ребята» после того, как Николай Воробьев ушел на профессиональную сцену и одновременно в университете развалилась группа «Спектр». Сильнейшие осколки этих двух ансамблей дали жизнь «Мозаике». Это был конец 69-го года. В состав входили: Юрий Чепыжов (клавишные), Слава Кеслер (бас-гитара), я (вторая гитара и певец), Валерий Хабазин (гитара) и Александр Жестырев (барабанщик). Через два или три месяца Хабазин ушел в «Веселые ребята», и мы остались вчетвером. В этом варианте «Мозаика» просуществовала до 73-го года, когда и я ушел в «Веселые ребята».

— Тебе сам Паша Слободкин предложил…

— Да нет. Для этого у него имелись специальные селекционеры. Однако продолжу свой рассказ об ансамбле «Мозаика». В репертуаре «Мозаики» было много своих песен, как, впрочем, и в репертуаре ансамбля «Ребята». Особенно популярными считались мои «Наташка», «Русалка», «Напиши письмо» и «Гусляры» Кеслера. Помимо этого, появилась идея сделать такой… парафраз, что ли, на темы «Иисуса Христа». Идея эта, кстати, принадлежала Кеслеру, он же и воплотил ее, сделав, я считаю, очень талантливый перевод. Несколько фрагментов из этой оперы игралось нами на русском языке, я спел партию Иуды. Затея имела довольно шумный успех. Причем выступления продолжались и после моего ухода, из-за чего постановщики имели определенные неприятности: их вызывали к руководству МГУ и требовали, чтобы они прекратили эти свои безобразия. Вскоре совместно с нами на нашем материале, но в собственной интерпретации «Иисуса Христа» захотел сделать и Алексей Козлов — как раз тогда с ним играл и Стас Намин — однако мы не отдали дело в его руки…

— А что это ты упомянул рядом с Козловым Стаса Намина?

— Просто Стас Намин с Лосевым были тогда участниками Козловского ансамбля «Арсенал». Был такой небольшой период, когда ими делались первые попытки создания джаз-рока, а Лосев был у них певцом. Если мне не изменяет память, Стас и Козлов вели переговоры насчет совместной постановки «Иисуса Христа», в частности, с Кеслером. Только ни к какому соглашению мы не пришли, потому что у нас были свои идеи, и нам не хотелось, чтобы нами кто-то художественно руководил, проще говоря, не хотели идти к кому-то в рабство.

Теперь мне очень хочется рассказать историю песни «Наташка», которую я написал, делая лишь первые шаги на поприще рока, на такие вот слова Рафаэла Плаксина: «А у девчонок без ребят глаза, как у икон, грустят». Знаешь?! «Хотят с ума меня свести — Наташку держат взаперти…»

— Помню-помню… Еще в университете ее часто пели.

— Да-да. Она была всесоюзным хитом, хотя никто и не знал, чья она. Всего раз песня прозвучала по телевидению. Если бы еще пару раз повторили, то могло бы произойти такое, что вся история нашей рок-музыки пошла бы по другому пути. «Наташка» стала бы значительно популярней, чем наверняка часто упоминаемая сейчас всеми «скоморошья» песенка — шахназаровские «Мемуары». Но, к сожалению, второй ее выход в эфир, как мне сказал Масляков, он сам вычеркнул из какой-то молодежной телепередачи, что сказалось, несомненно, на всей моей дальнейшей судьбе. Ему лично, Саше Маслякову, песня не понравилась. А ведь это был только 68-й год! И мне было чуть больше двадцати…

— Вот тут возникает очень любопытный момент… Хотя ты и скептически относишься к своему участию в ансамбле «Веселые ребята», тем не менее нельзя отрицать, что из государственных ансамблей наиболее близки к миру рок-музыки были именно «Веселые ребята». Многие из вас прошли там по-настоящему профессиональную школу, потом, выделившись из нее, организовали сугубо свое рок-дело и уже с ним окончательно вошли в историю. Ведь это так? И от этого никуда не денешься!

— Разумеется. Как любое явление оказывается палкой о двух концах, так и «Веселые ребята» достойны того, чтобы о них говорились не только критические слова. Более того, Павла Слободкина, бессменного руководителя «Веселых ребят», я бы назвал «советским Джоном Майлом», своеобразным «крестным отцом» многих наших рок-музыкантов. С другой стороны, нельзя закрывать глаза и на тот тяжелый факт, что он был одновременно и таким «крестным отцом», который воспитывал из нас конформистов…

— Сожалею, но мне самому сложно восстановить в памяти, чем особенно был знаменит этот самый… Джон Майл?

— Джон Майл и Манфред Мэн — два известных в Англии рок-музыканта, в группах которых переиграло очень много талантливых и популярных людей. Этим Слободкин очень похож на них. С другой стороны, он так основательно прививал музыкантам свой конформизм, что даже такой человек, как Буйнов, до самого последнего времени не отваживался уйти от него.

Здесь стоит сказать, что вокально-инструментальные ансамбли — это типично наше, не импортированное ниоткуда, явление; для них характерна обезличка состава, потому что художественным руководителям нужно лишь сияние своего имени для успешной карьеры и больших денег. Потом еще, к сожалению, многие ВИА возглавляли неудавшиеся джазовые музыканты, которые не любили рок-музыку. Можно отдать должное административной жилке, скажем, Маликова или Гранова, их музыкальности, однако сказать, что они были поклонниками рок-н-ролла — это, по-моему, согрешить против истины. Они не любили этой музыки, но сознательно шли в нее и делали там свое коммерческое дело, стараясь всячески обезличить работавших на них «звезд» неофициальной рок-музыки. Недаром ими создавались многочисленные по составу группы, способные продолжать работу при болезни одного-второго-третьего-четвертого человека… При таком подходе практически любого можно было выгнать или спокойно заменить. Как говорится, незаменимых людей у них не было!

— В любом деле, где не обойтись без творчества, эта мудрость теряет смысл!

— Для нас? Да! Для них? Нет! И никогда не потеряет. Поэтому, если посмотреть на уровень развития нашего рока, то положение его в мире окажется достаточно плохим. Да и школы у нашего рока как таковой не существует. Мало осталось в непосредственном деле старых «рок-звезд». И для теперешней молодежи, как когда-то для нас, нет пророка в своем отечестве…

— Не согласен! А разве, например, ты для нее не один из пророков?

— Меня обида не гложет, если я не являюсь личностью для подражания. Главное — себе я многое в жизни доказал. Полагаю, что и людям я что-то дал. Молодежь же, к несчастью, болеет теми же прыщами, что и мы в конце 60-х, то есть занимается подражанием англоязычной музыке…

— Слава, Слава, горькие слова я от тебя слышу, но поскольку нельзя сделать ничего толкового, не зная, как в действительности обстоят наши рок-дела, постольку задаю я тебе и такой, быть может, еще более больной вопрос: «Как на Западе воспринимают наши достижения? Пришлось ведь тебе во время западных гастролей своими глазами насмотреться и своими ушами наслушаться ответов на этот далекий от праздного любопытства вопрос. Есть ли там интерес к нашей рок-музыке или к нам относятся там, как мы — к обезьянам?»

— Ну… не как к обезьянам, а как к монголам!

— И Градского так воспринимают?

— Ну что такое для них Градский? Градский для них, точно такая закрытая книга, как ты, или я, или Пугачева. Там, чтобы появился к нам интерес, нужна реклама, а для рекламы нужна валюта, и немаленькая. Принимали бы нас и еще безразличней, если бы мы не были представителями великой страны и великой нации. Скажем, в 88-м году мы с Вайкуле и рядом других наших артистов выступали по ФРГ. И что же? Города выше районных центров интереса к нам абсолютно не проявляли: о Штутгарте, Франкфурте или Гамбурге не могло быть и речи. Наш рок для них находится на первобытном уровне, за редчайшими исключениями. Это на советский балет там «ломятся», а русские рок-музыканты в подавляющем большинстве своем чувствуют себя на Западе как бедные родственники. С точки зрения техники и школы наш рок дале-е-еко позади находится. Мы можем взять зал только за счет выплесков души… Правда, Валов в прошлом году мне прямо сказал: «Ты не думай, что на Западе можно сделать карьеру только за счет того, что в Союзе идет перестройка. Американцы как дети нами интересуются: сегодня у них игрушка — русский, а завтра они поломают эту игрушку и забудут про нее напрочь».

— Ну и как ты с такими мыслями собираешься жить дальше?

— Что касается меня, то я счастливый человек на сегодняшний день: я не имею никаких цензурных рогаток, в творческом и финансовом деле полностью независим, работаю столько, сколько хочу, и работаю в удовольствие. Одна есть мечта: чтобы такое благоприятное для творчества состояние продлилось как можно дольше. И дай бог не потерять того уровня качества, какой, надеюсь, люди связывают с именем Малежик.

— А есть ли у тебя для этого силы, не говоря уже о том, чтобы перейти на новый, более высокий уровень качества? Не чувствуешь ли ты, что уже проходит твой «звездный час» и тебе, пожалуй, пора переходить на положение «человека-школы»…

— В принципе момент продюсирования меня очень греет. В этом смысле можно любить Стаса Намина, можно не любить Стаса Намина, но то, что он делает в своем Музыкальном центре, на мой взгляд, весьма достойное уважения дело. Он многим рок-музыкантам помогает проявить творческое «я». Я, разумеется, не такой энергичный и деловой человек, как Стас Намин, но и мне хотелось бы хоть кому-то помочь найти себя…

С другой стороны, сейчас я все больше думаю не о том, как остаться преданным жанру рока, а о том, как хоть чем-то облегчить очень трудную жизнь нашего народа. Для меня это — не громкие слова. Народу, людям нашим, настолько не хватает по сей день обычного доброго отношения, настолько не хватает элементарной возможности отдохнуть и забыться, что я не могу не попытаться хотя бы песней помочь им в этом. Конечно, ту музыку, какую я делаю, можно в какой-то степени назвать наркотиком. Что ж, нужны и наркотики, если с их помощью можно делать обезболивание жизни до тех пор, пока не наступит выздоровление.

Этот разговор захватил нас, и мы не заметили, как пролетело время и начали быстро сгущаться серые-серые сумерки. Однако мы не жалели о потерянном времени, потому что для нас оно оказалось найденным.